Если вы не знаете, что представляет собой фашизм, как вы можете против него бороться?

 Джордж Оруэлл, «Политика и английский язык»

Идея о том, что язык определяет или, по крайней мере, оказывает влияние на наше восприятие окружающей действительности сейчас нам кажется достаточно очевидной. Однако очевидные идеи интересны тем, что, с одной стороны, мы редко раздумываем о них серьёзно и часто не замечаем, какое именно воздействие они оказывают на нашу жизнь. C другой стороны, нам кажется, что они были очевидны всегда, а это затрудняет понимание, чем восприятие жизни среднего человека сейчас отличается от восприятия сто лет назад. 

Поэтому, знание концепции и истории семантического управления будет одновременно и интересным и полезным. 

Ранняя история

Как бы это ни казалось странным, более-менее развитая теория семантического управления, то есть изменения мышления людей через изменение используемого ими языка, – явление относительно новое. Разумеется, отдельные аспекты взаимосвязи языка и сознания говорящих на нём людей были известны давно. Так, например, понятие вежливости (или его обратной стороны, грубости) существует с незапамятных времён. То, что с помощью подбора слов можно передать одну и ту же фактическую информацию так, что она вызовет совсем разный эмоциональный отклик у собеседника, люди усвоили ещё в древние эпохи. 

Однако, поначалу связь между сознанием и языком виделась скорее прямой, чем обратной. 

Так, для Платона первичен являлся мир идей, а язык был всего лишь его отражением [1]. Позже Платону вторил Св. Августин, для которого язык просто состоял из ярлыков, присвоенных идеям. Подобных же взглядов придерживались Роджер Бэкон (который указывал, что языковые ярлыки к тому же несовершенны и искажают суть идей), а также Кант, считавший язык – только лишь инструмент познания реальности. 

Ближе к нашему времени стали появляться теории, связывающие язык с национальным самосознанием, с чем связны запреты государств на использование языка неугодного народа (гэльского в Британии, в странах Антанты и Союзников – немецкого во время мировых войн, в Северной Америке – французского и его диалектов, а также языков индейцев). 

Ведущие специалисты своего времени, Вильгельм фон Гумбольдт и Иоганн Готфрид Гердер считали язык воплощением «духа нации», т.е. язык был просто порождением психологии людей. По этой концепции, народы с разным национальным характером создавали разные языки, просто отражающие особенности менталитета, который в этой упрощённой схеме является первичным и независимым от языка. 

Однако у Гумбольдта уже появляются мысли, что влияние может быть и обратным – язык влияет на мышление: «Мышление зависит не только от языка вообще, но до известной степени и от каждого отдельного языка».

Начало ХХ века

Вводная заметка

Как всегда, всё придумали в Советском союзе. Неким И. Киселевым в 1919 году был опубликован проект языковой реформы [2]. В проекте предлагается перестроить русский язык «в соответствии с революционной действительностью и передовой, марксистской наукой», в том числе избавиться от явных или скрытых метафор, которые звучат ненаучно и являются остатками религиозных, мифологических или антропоморфических представлений. 

Комментарий диссидента Андрея Синявского [3]: «…представьте, в какую чудовищную антиутопию мы бы попали, если бы подобная реформа была произведена. Мы попали бы в мир, где люди говорят на мертвом, научно-исправленном языке и даже «Война и мир» и вся мировая литература публикуется в новой, исправленной, рациональной редакции…»

{Мне пока не удалось достоверно установить личность автора, однако, возможно, это был плехановец Иван Алексеевич Киселев, расстрелянный в 1920 году – что объясняет, что далее в СССР эту идею особо не развивали – Т.И.}

Конкретно то предложение принято не было и развития не получило. Но нам, к сожалению, не нужно воображение, чтобы увидеть мир, где мировую литературу переписывают в угоду «единственно верной научной точке зрения».

Давайте посмотрим, как мы оказались в этой ситуации. 

Для понимания более широкого ландшафта, на котором вырастают последующие теории, важно отметить, что в начале ХХ в. происходит т.н. «лингвистический поворот» («linguistic turn») – в философских кругах приходят к выводу, что сложно говорить что-либо о философии, не обсуждая собственно терминологию, и более широко, сам язык. После работ Бертрана Рассела популярной становится мысль о том, что язык может влиять как минимум на наше описание мира. Идеалисты типа Витгенштейна и вовсе отрицают существование объективной реальности. Идея о том, что язык может формировать наше сознание, витает в воздухе. 

В 1920-е годы в США работает Эдуард Сепир. Занимаясь языками индейцев, он выдвигает гипотезу, что не язык подстраивается под реальность, а, наоборот, язык формирует наше восприятие реальности:

«На самом же деле «реальный мир» в значительной степени бессознательно строится на основе языковых норм данной группы… Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества.»

Сепир – ученик Франца Боаса. Вероятно, упоминания самого Боаса вы вряд ли встречали, но вот о его идеях слышали точно. Занимаясь культурой индейцев, он выдвинул принцип «культурного релятивизма», по сути заключающийся в том, что любые культуры одинаково развиты и невозможно сказать, что одни превосходят другие. А если вдруг кому-то кажется, что какие-то культуры недостаточно развиты, то это только потому, что его собственная культура таким образом сформировала его восприятие. Как мы видим, концепция Сепира логично продолжала культурный релятивизм Боаса. 

Здесь интересно упомянуть рождения ещё одного мема – о том, что в «языке эскимосов» ХХХ (цифра варьируется, но очень много) слов для обозначения «снега». Так вот, запустил этот мем Боас – он, правда, говорил всего о семи и не словах, а корнях. Ему явно хотелось продемонстрировать, что различие в образе жизни сопровождается различием в языке. Это, разумеется, манипуляция, в английском примерно столько же [4] корней слов, обозначающих снег, но мем ушел в народ. По мере распространения, число «эскимосских слов» нарастало как снежный ком, пока в 1984 году в статье в New York Times не дошло до сотни. 

То, что никакого «языка эскимосов» тоже не существует (их целая языковая семья – эскалеутская) это уже мелочи, которые может и упоминать не стоило.

Лекциями Сепира был воодушевлен Бенджамин Ли Уорф, химик по образованию, изучавший лингвистику как любитель. Прослушанный Уорфом курс лекций Сепира привел к тому, то Уорф развил взгляды последнего и сформулировал так называемую гипотезу лингвистической относительности или же гипотезу Сепира-Уорфа, как она теперь называется: то, как человек мыслит, определяется языком, на котором он мыслит. 

Кстати, Уорф добавил в рассуждения Боаса о видах снега, ещё и тезис, что «снег вообще» для эскимосов немыслим. 

Во многом гипотеза Уорфа основывалась на сравнении представления времени в языке индейцев хопи и европейских языках. Уорф утверждал, что в языке хопи нет слов со значением периода времени (час, вечер, среда), как во всех широко известных языках — от английского до русского. Более того, Уорф утверждал, что и понимание времени, и отношение к нему в европейской и индейской цивилизации совершенно различно. Категория времени стала после этого исследования одним из основных примеров, приводимых в поддержку гипотезы. Здесь упомянем, что гораздо позже, в 1983 году, в Америке выходит книга [5], посвященная времени в языке хопи, где все основные постулаты Уорфа опровергаются. Его научная добросовестность также подвергается сомнению: говорят, что он работал только с одним информантом и не ездил к индейцам для проведения полевых исследований.

Говоря о гипотезе лингвистической относительности в контексте науки, судьба её сложна. После начального роста интереса к ней со стороны научного сообщества, к 1960-м годам начинают накапливаться экспериментальные данные, ставящие её под сомнение. В итоге, гипотеза разделилась на две: сильную (язык полностью определяет, как мы мыслим) и слабую (язык влияет на наше мышление). После разделения, научное обсуждение постепенно сходит на нет, поскольку сильная версия гипотезы очевидно неверна, а слабая очевидно верна. Но это в научном сообществе. Однако же идея «язык определяет, как мы мыслим» не оказалась законсервированной в академическом сообществе, она постепенно стала проникать в массовое сознание. 

1930-50-е: Наука, искусство и война

Искусство, как это часто случается, предвосхищает науку. Говоря о художественной литературе на тему семантического управления, заслуженно вспоминают «1984» Джорджа Оруэлла. Однако на десятилетие раньше, в 1936, Айн Рэнд написала роман «Мы, живые» в описанном коммунистическом обществе которого слово «я» находится под запретом. 

Параллельно с теорией Сепира-Уорфа Альфред Коржибски создает концепцию т.н. «общей семантики» (теория которой им изложена в книге «Science and Sanity» 1933 г.). «Общая семантика» есть учение о связи событий, их восприятия человеком, модификации этого восприятия языком и управлении человеческими когнитивными, эмоциональными и поведенческими реакциями с помощью языка. 

Коржибски в своей работе утверждает, что многие психологические и социальные отклонения можно рассматривать как проблемы с языком – дескать, расизм может быть искоренен внедрением новым названий для рас. 

Сейчас трудно оценить, в какой мере Коржибски самостоятельно пришёл к своим идеям, а насколько на него повлияла гипотеза лингвистической относительности, однако известно, что он высоко ценил и рекомендовал ученикам читать Уорфа [6]. 

О Коржибском и его «общей семантике» знает на удивление мало людей – хотя эффект от неё был огромным. Эти идеи оказали большое влияние на фантастику (книги и последующие экранизации «Дюны» и «Прибытия», «Альфавиль» Годара, книги ван Вогта, Хайнлайна, Уилсона, Хаббарда – и на хаббардовскую же дианетику/сайентологию), из неё выросли мемный «Проект Венера» и не менее мемное НЛП, очень близка с «общей семантикой» до недавнего времени влиятельная в российской власти неомарксистская секта методологов (они же «СМД-методологи»). 

Мысль, что меняя язык можно поменять и сознание людей, начинает проникать в культуру. 

Инструмент для воздействия есть. Кто им воспользуется?

Наверняка, название «Франкфуртская школа», цели, идеи и основные фигуры представителей (Маркузе, Адорно, Хоркхаймер, Фромм, Райх,..) вам известны хотя бы в первом приближении. Если нет, то обзор их истории и взглядов дан, например, в [7, 8]. Здесь мы коснёмся только одно аспекта их деятельности – влияния на людей через изменение их сознания.

В начале 1930-х годов, представители Франкфуртской школы, спасаясь от нацистов, перебираются из Германии в США. Интеллектуальный ландшафт США в те времена был совсем не таким, каким мы его знаем. Несмотря на наличие относительно неплохих школ в технической сфере, в сфере гуманитарных наук страна достаточно отсталая. Представители Франкфуртской школы обнаруживают фактически свободную территорию и начинают занимать место авторитетов в области социологии (достигшие значительных успехов в пропаганде Липпман и Бернейс – практики, они не изображают из себя учёных). Франкфуртская школа обретает новую базу – Колумбийский университет. 

Начинается то, что позже будет названо левыми активистами «длинным маршем через институты». Антонио Грамши, идейный вдохновитель Франкфуртской школы, писал в 1930-х годах о «позиционной войне» между социалистами и коммунистами, направленной на подрыв западной культуры изнутри в попытке заставить ее переопределить себя.

Грамши ввёл понятие «культурной гегемонии» – дескать, совпадение здравого смысла с установками «капиталистического общества» это просто результат пропаганды правящего класса, а на место существующей культурной гегемонии нужно поставить новую (которая означает «культурное, моральное и идеологическое» лидерство над союзными и подчиненными группами), чтобы заменить у среднего человека то, что мы зовём здравым смыслом, на марксизм. Впрочем, Грамши, хоть и получил образование лингвиста, больше фокусировался на противостоянии гегемонии христианских ценностей, чем существующего языка. 

После неудачи коммунистических революций в Европе в конце 1910-х годов, представителями Франкфуртской школы была выдвинута теория, что западная культура (включая христианство) слишком консолидирует общество и не даёт низшим классам осознать свой антагонизм по отношению к верхним, и как следствие, они не имеют достаточно мотивации совершать революцию. То, что для нормального человека звучит как согласие в обществе и отсутствие достаточно серьёзных противоречий, для марксистов – просто препятствие в революции, необходимость которой является догмой. Соответственно, раз западная культура революции препятствует, нужно её уничтожить. 

Заняв позиции «интеллектуалов» и «специалистов по общественным наукам», представители Франкфуртской школы занимаются двумя вопросами:

1. Методами воздействия на людей. Они занимают ведущие должности в базирующемся в Принстоне Radio Research Project – предшественник исследований аудитории (проводимых, например, Netflix и HBO) наших дней. Интерес представляла реакция людей не только на радиопередачу в целом, но и в каждый момент времени, на конкретную фразу или звук. Разрабатывается концепция, известная сейчас как «клиповое мышление» и способы манипулирования им. Также разрабатывается и продвигается концепция соцопросов – в том числе потому, что позволяет усреднять мнение людей, отсеивая индивидуальное и усиливая роль «общественного мнения». По мере того, как Вторая мировая война близится к концу, представители Франкфуртской школы привлекаются OSS (организация, которая позже превратится в известное нам ЦРУ) для борьбы с Германией и создания программы «денацификации» – первый опыт намеренного массового изменения представления людей о жизни. 
2.  Второе направление это пути разрушения западной культуры – они так же обкатываются на Германии. Созданная до войны концепция «культурного пессимизма» тут приходится очень кстати. 

Концепция «культурного пессимизма» состоит в том, культура должна не то чтобы быть плохой сама по себе – она должна создавать неприятное ощущение у зрителя для «отчуждения», неприятия существующей культуры. Со стороны схема вызывает недоумение – марксисты создают плохое искусство, чтобы убедить публику, что при «капитализме» искусство (да и вообще всё вокруг) плохое, и возбудить таким образом у публики желание бунта против этого самого «капитализма». Однако схема работает, несмотря на то, что продвигающие её драматург Бертольт Брехт, авангардный фотограф Ласло Мохой-Надь, дирижёр Отто Кемперер, композиторы Курт Вайль, Ганс Айслер, Арнольд Шёнберг своих левых взглядов не скрывают. 

Кстати, Айслер и, в меньшей степени, Шёнберг, позже вместе с Адорно и Хоркхаймером будут в Голливуде работать над внедрением своих идей в «важнейшее из искусств». 

Тут можно заметить, что если вас удивляет, что т.н. «современное искусство» в основном уродливо, то, как видите, это не случайность и не мода. Конечно, большинство современных представителей «искусства» вряд ли в курсе истоков этого явления и просто следуют канону. Что не отменяет того, что этот канон создавался с мало скрываемыми злонамеренными целями. 

Ближе к концу Второй мировой связанные с OSS члены Франкфуртской школы, в основном Маркузе и Франц Нейман, разрабатывают планы денацификации Германии [9]. Выводы из удач и неудач денацификации откроют Маркузе путь к поздним, оказавшим наибольшее влияние на западную молодежь, работам. 

В конце тридцатых Франкфуртская школа создаёт хорошо нам известную по скандалам в американских вузах «Критическую Теорию». «Теорию чего?» будет логично спросить. Ответ – ничего. Или, если хотите, всего. «Критическая теория» уникальна тем, что никакой теории нет, это просто критика. Идея Франкфуртской школы заключается в том, что всё происходящее есть результат угнетения, поэтому как бы ни было устроено сейчас общество, его нужно критиковать максимально разрушительным образом. А вот когда общество будет разрушено, вот тогда-то! Словом, логичное продолжение левых идей «разрушим до основанья, а затем…» Что делать «затем» обсуждается слабо, но получиться должно точно лучше, чем сейчас. Trust me, I am a social researcher.

В 1940-50-е Фромм, Адорно, Хоркхаймер проводит крупномасштабный проект по разработке теории т.н. «авторитарной личности», т.е. личности, которая, пользуясь их фрейдистской терминологией, имеет сильное суперэго. Говоря по-простому, знает, что правильно и что нет, следует этим (здоровым, т.к. выражение «традиционные ценности» и заезжено и неверно – дело не в традиции, а в оптимальности) представлениям о правильности и требует этого от окружающих. Поскольку, по мнению Франкфуртской школы, фашизм возможен только при существовании «авторитарных личностей», через образование, по возможности с детского возраста, представления о правильности нужно разрушать. Идея заключалась в том, что если у человека нет представления о правильном и неправильном, то он не будет ничего навязывать остальным людям. С этой целью было предпринята глобальная кампания за «научно спланированное перевоспитание» (по выражению Хоркхаймера и Адорно), т.е. за образование, лишённое здоровых представлений о правильном и неправильном, в том числе образование, в котором любое сексуальном поведение и половые роли представлялись как совершенно равноценные. 

Как видно, теория авторитарной личности борется не с конкретными проявлениями тоталитаризма, а с самой идеей наличия «правильности» и «правды», борется за лишение человека возможности решать, что правильно, а что нет, за растворение его в коллективе. Правильность определяется не относительно какого-то постоянного морального ориентира мерила, а через общественное мнение. 

Здесь нужно сделать заметку: вам, должно быть, как и мне, очевидно, что отрицание здоровых ценностей, объективных ценностей вообще, и даже «вседозволенность» – тоже ценности. Человека, не имеющего никаких ценностей, скорее всего, быть не может. Вряд ли Адорно и Хоркхаймер были настолько глупы, что не понимали этого. Наверняка, понимали. Тогда чего же они хотели достичь борьбой с «авторитарной личностью»? Очевидно, что целью было именно искоренение нормальных представлений о правильном и неправильном, устранения стандарта «человека как меры всех вещей», и замена «человека» на «общество». Что, разумеется, тоже ценности, хоть и весьма нетрадиционные. 

Для борьбы с этой самой «авторитарной личностью» Адорно разрабатывает «психологические техники изменения личности» [10], и, что ближе к теме настоящей статьи, он сильно интересуется лингвистическим воздействием и манипуляцией, изучает, как их применяли правые в Европе, а также христианские радикалы в США [11]. Скоро инструменты семантического управления будут пущены в ход, но уже на новом уровне. 

Постепенно из изучения антисемитизма и дискриминации, проведенного Институтом социальных исследований в 1940-х годах, к 1960-м вырастет систематическое внедрения в американскую культуру языка «дискриминации», «гражданских прав», «прав женщин» и других «прав меньшинств» [12].

Отступление: Джордж Оруэлл это не только «1984»

Этот период времени не может обойтись без упоминания об Оруэлле и его концепции новояза. Несмотря на то, что конкретные правила новояза мало относятся к тому, что, как мы видим, используются на практике (это разве что идея Словаря B, состоящего из допустимых политических и этических слов, автоматически навязывающих нужную власти позицию), идея о том, что язык форматирует сознание впервые чётко и в доступной форме сформулирована именно Оруэллом. По сути, высказываемое Оруэллом в книге мнение что язык полностью определяют мысли — это гипотеза Сепира-Уорфа в сильной форме. Знал ли Оруэллом о ней – неизвестно. 

Идея о том, что группа людей имеет право решать, какие слова вы можете и не можете использовать, важна, учитывая, что сегодня у нас происходит нечто подобное с группами людей, такими как, например, администраторы учебных заведений или представители местных органов власти, которые решают, что можно и что нельзя говорить, и все это с целью политкорректности. 

Интересно отметить, что Оруэлл не сразу пришёл к концепции новояза. Изначально интересовавшийся идеями упрощения английского языка, Оруэлл в конце концов изменил своё отношение к вопросу. Знаменательной в этом смысле является его статья «Политика и английский язык» 1946 года. Статья интересна, и я рекомендую всем с ней ознакомится, здесь же приведу несколько цитат: 

 «Политический язык (это можно отнести практически ко всем политическим партиям, начиная с консерваторов и заканчивая анархистами) создан, чтобы заставить ложь выглядеть правдоподобно, и вынуждает нас, позабыв обо всех приличиях, признать непоколебимой истиной то, что является чистейшим вздором.»

 «В наши дни речи и статьи политиков по большей части произносятся и пишутся для защиты того, что не подлежит защите. Такие действия, как продолжения английского правления в Индии, чистки и депортации в России, применение атомной бомбы против Японии вполне можно обосновать, но лишь такими аргументами, которые большинству людей покажутся слишком жестокими, и которые не будут соответствовать декларируемым целям политических партий. Поэтому язык политиков вынужденно состоит, по большей части, из эвфемизмов, безосновательных утверждений и совершенно мутной расплывчатости. Беззащитные деревни подвергаются бомбардировке с воздуха, их жители бегут в поля, скот расстреливается из пулеметов, хижины поджигаются зажигательными пулями — это называется умиротворением. Миллионы крестьян лишаются своей земли и бредут по дорогам, сохранив лишь то, что они могут унести с собой – это называется перемещением населения или исправлением границ. Людей бросают в тюрьмы без суда и держат там годами, или убивают выстрелом в затылок, или отправляют умирать от цинги на сибирских лесозаготовках — это называется устранением неблагонадежных элементов. Именно такая фразеология необходима для того, чтобы называть вещи, не вызывая в сознании человека связанные с этими вещами образы.»

«…полубессознательная идея, что язык — естественное образование, а не инструмент, который мы приспосабливаем для своих целей.»

«Слово фашизм потеряло конкретный смысл и означает только «нечто нежелательное».

«Каждое из слов демократия, социализм, свобода, патриотический, реалистический, справедливость имеет несколько разных значений, не совместимых друг с другом. Для демократии не только нет общепринятого определения: любой попытке дать его всячески сопротивляются. Большинство людей понимают, что, называя страну демократической, мы ее хвалим; поэтому защитники любого режима настаивают на том, что он демократический, и боятся, что, если слову придадут определенное значение, они не смогут его употреблять. Словами такого рода пользуются зачастую нечестно, причем намеренно. То есть человек, пользующийся ими, имеет собственное, личное определение, но позволяет своему слушателю думать, что имеет в виду нечто совсем иное. … Другие слова с неопределенным значением, используемые более или менее бесчестно, — класс, тоталитарный, прогрессивный, реакционный, буржуазный, равенство.»

«Вообразим на минуту благополучного английского профессора, защищающего русский тоталитаризм. Он не может сказать прямо: «Я считаю, что оппонентов надо убивать, когда это приводит к хорошим результатам». И, вероятно, он скажет что-нибудь в таком роде:

«Безусловно признавая, что советский режим демонстрирует определенные черты, которые гуманист, возможно, будет склонен счесть предосудительными, мы должны, я полагаю, согласиться, что определенное ограничение права на политическую оппозицию является неизбежным компонентом переходных периодов, и что трудности, которые пришлось претерпеть российскому населению, компенсируется прогрессом в производственной сфере.»

Как видим, Оруэлл имеет, что языком можно прикрыть и сделать более привлекательными для избирателя и человека из толпы вообще, некоторые непривлекательные сами по себе идеи. Однако скоро и он, и многие его читатели, сделают следующий шаг и подумают: так может, с помощью языка можно не только замаскировать плохие дела под хорошие, но и заставить людей думать, что перед ними что-то хорошее, от чего они при других терминах содрогнулись бы?

А что у нас?

В то время как западные левые были вынуждены прятаться от маккартизма и маскировать свои попытки пропаганды, в стране победившего социализма задача властей была другой. Имея в своих руках аппарат принуждения, необходимость кого-то в чем-то убеждать отходила на второй план. 

Возможность давать ход только желаемой информации (неважно, истинной или ложной) с одной стороны, а с другой – возможность изымать из общества всех оппозиционно настроенных людей, старающихся как-то распространять иную информацию и иной взгляд на события, сделала манипуляцию маловажной. После продолжительного воздействия двуединого процесса «пропаганда–изъятие неподдавшихся» подавляющее большинство оставшихся на свободе людей либо искренне верили в официальную картину мира, либо не считали вопрос о ней достаточно важным, чтобы с чем-то спорить. 

Так что несмотря на то, что советская власть активно и охотно меняла язык в своих целях, языковые манипуляции никогда не были ключевым элементом политики. Они, безусловно, существовали, но главное значение нового языка было иным. Новый язык был в первую очередь антуражем, декором новой советской действительности. Он её больше олицетворял, чем создавал. 

Что же до теории, то статьей «Марксизм и вопросы языкознания» Сталин сильно сужает поле допустимой дискуссии. Сначала с изложенными тезисами положено полностью соглашаться, позже – полностью не соглашаться. 

Интересно, что хотя в СССР особо не разрабатывали теорию изменения сознания людей через язык, а в замене одних слов другими действовали во многом интуитивно, многие методы выглядят очень знакомыми – то ли более поздние западные деятели заимствовали опыт советских коллег, то ли сами методы на самом деле мало основываются на теории, а вырабатываются путем проб и ошибок.

Исследователь вопроса [13] пишет:

«Я называю это состояние ярлыкоманией; это преувеличенное уважение к научно звучащему названию — клейму, школе, степени, диплому — с удивительным пренебрежением к лежащей в основе ценности… Чтобы получить признание, люди готовы пройти самое непрактичное и стилизованное обучение и подготовку — не говоря уже о расходах — в специальных школах и учреждениях, которые продвигают определенные ярлыки и дипломы…».

«…отдельный гражданин становится попугаем, повторяющим готовые лозунги и пропагандистские словечки, не понимая, что они на самом деле означают и какие силы стоят за ними… Однако это попугайство может доставить гражданину Тоталитарии определенное инфантильное эмоциональное удовольствие.»

«По мере того как слова теряют свою коммуникативную функцию, они все больше и больше приобретают функцию устрашения, регулирования и обработки. Официальным словам нужно верить и им нужно подчиняться. Несогласие и иное мнения становятся как физической, так и эмоциональной роскошью. Оскорбление и та сила, которая за ним стоит, — единственная санкционированная логика. Факты, противоречащие официальной линии, искажаются и замалчиваются; любая форма умственного компромисса является изменой. В Тоталитарии нет поиска истины, только насильственное принятие тоталитарных догм и клише. Самое пугающее во всем этом то, что параллельно с увеличением наших средств коммуникации уменьшилось наше взаимопонимание. Вавилонское замешательство овладело политическими и неполитическими умами в результате семантического беспорядка и чрезмерного словесного шума».

«Очень многие философы отказываются от своего теоретического мышления под воздействием мощных массовых эмоций. Причина кроется не только в неуверенности и покорности. Это гораздо более глубокий эмоциональный процесс. Люди хотят говорить на языке своей страны и отечества. Чтобы дышать, им приходится идентифицировать себя с идеологическими клише своего окружения».

Что любопытно, он находит этот эффект неустойчивым. 

«Промыватели мозгов наивны, полагая, что насильственное преобразование сознания — превращение капиталистических заключенных в коммунистических пропагандистов — будет постоянным. Первые несколько недель после возвращения в нормальную среду бывший заключенный говорит на том языке, которому его «научили». Он декламирует заученный текст, но затем неожиданно к нему возвращается его прежнее «я». Если у жертвы есть возможность изучить коммунистическую пропаганду, весь искусственный кошмар отпадает.»

В этой связи интересно, а так ли устойчивы современные методы семантического управления? Действительно ли они бесповоротно меняют сознание людей, которых в какой-то момент заставили говорить определенным образом? А что насчёт людей, которые родились уже в такой среде и не знают другого языка? Что будет, если в определенный момент какая-то часть масс-медиа перейдет на нормальный язык, отказавшись от политкорректности? На все эти вопросы, похоже, можно ответить только практическим путём. 

1960-е: встреча целей и средств

Вернемся к нашим франкфуртцам. Они активно продолжают развивать свою теорию. Основные работы этого времени – это “Одномерный человек” и “Репрессивная толерантность” Маркузе. 

Идёт поиск новых «революционных» групп населения. Раз рабочие в целом жизнью довольны, нужно делать революцию в другой плоскости – искать любых недовольных. В итоге, негры, «злые студенты», феминистки и гомосексуалисты должны возглавить будущую революцию [14]. 

Нельзя сказать, чтобы студенческие протесты 1960-х были инициированы Франкфуртской школой – протесты были вызваны нежеланием участвовать во Вьетнамской войне. Но хаотичные протесты вознесли Маркузе и его концепции на вершину успеха. Молодежи нужна была теория, почему они не обязаны участвовать в войне. К сожалению, либертарианцы не смогли воспользоваться таким шансом и место теории занял культурный марксизм:

“Make love, not war.” 

– фраза Маркузе из его фрейдомарксистской книги “Эрос и Цивилизация” – захватывает молодежь. 

Как пишет радикальный деятель Люсьен Голдман, приехавший из Франции преподавать в Колумбийском университете «студенческие движения… нашли в его работах и, в конечном счете, только в его работах теоретическую формулировку для проблем и стремлений» [7].

А в чём, собственно, идеи и чаяния заключались? В общем-то в том, что людям нужно «освободиться», т.к. современное развитое общество каким-то образом делает человека «несвободным». «Удобная, мягкая, разумная, демократическая несвобода господствует в развитой индустриальной цивилизации как характерная черта технического прогресса» [15]. Звучит достаточно абсурдно, т.к. вряд ли когда-то и где-то было более свободное общество, чем в США в этот период. Но стратегия левых «называй чёрное белым» уже вовсю отработана. Как говорится, «война — это мир, свобода — это рабство, незнание — сила.». А, ну и ещё «Arbeit macht frei».

 А как можно «освободиться?» По Маркузе, через освобождение эротической стороны человека, чувственный инстинкт, восставший против «технологической рациональности». Его коллега Вильгельм Райх так и вовсе считает, что моногамия породила нацизм. Вы же против нацизма? Вот и Маркузе против, поэтому хочет создать общество, по его же словам «полиморфной извращенности». 

Это эротическое освобождение должно было принять форму «Великого отказа», полного отказа от «капиталистического монстра» и всех его достижений, включая технологический здравый смысл и «ритуально-авторитарный язык» [7, 12].

 И вот здесь мы возвращаемся к теме нашей истории – языку. Как Маркузе пишет [15], «Язык не только отражает формы контроля, но сам становится инструментом контроля даже там, где он сообщает не приказы, а информацию, где он требует не повиновения, а выбора, не подчинения, а свободы.»

 А тот самый «Великий отказ» (от достижений Западной цивилизации), среди прочего включает в себя и «разрыв с лингвистической вселенной Истеблишмента», «систематическое лингвистическое восстание, разрушающее идеологический контекст, в котором слова используются и определяются» [16]. Кроме того, это лингвистическое восстание состоит в «методологическом выворачивании значения слов» [16]. В рамках «Великого отказа» зарождается сейчас хорошо знакомая нам тактика – постоянная смена смысла слов (приемлемое вчера выражение, сегодня заменено на новое, которое завтра станет также недопустимым. Мы видим, как аббревиатура «ЛГБТ…» постоянно прирастает вправо и тот, кто напишет просто «ЛГБТ» уже выглядит праворадикалом – хотя само выражение «ЛГБТ» создано для замены в сознании термина «извращенцы»). Эта тактика, которой не предвидел Оруэлл в своём «новоязе», у него хоть словарь и дорабатывался, тем не менее, в перспективе должна была возникнуть его окончательная версия. Тактика «прогрессивных ограничений» свободы слова, по Маркузе [17], заслуживает всяческого поощрения.

Также к этому периоду относится тактика замазывания «расизмом» любого мнения, отличного от мнения негров-радикалов [18]. 

Вместе с протестами негров, которые ввели моду на массовое гражданское неповиновение в эту декаду (к тому же, приведшее к достижению целей), был дан толчок новой волне феминизма. Знаковой тут является книга «Feminine mystique» Бетти Фридан. В книге Фридан объяснила женщинам, что все их «anxiety and frustration» это следствие их социализации в качестве женщин. Говоря проще, если им что-то не нравится в жизни, то это потому, что общество плохое. 

Новая волна феминизма в скором времени возьмёт на вооружение изменение сознания через язык. С какой целью? В личных интересах конечно, (зачеркнуто) для борьбы с патриархатом, и сексизмом! 

Кстати, про сексизм. Сейчас может казаться, что это слово существовало давно, но это не так. Феминисткам нужно было заклеймить естественный порядок неким негативным термином, в этот период левые начинают играть словами. Слово «сексист» было придумано (как похожее на «расист») в 1965 г. феминисткой Полин Лит для выступления в мужском колледже Франклина и Маршала. 

Феминистки станут основной ударной силой изменения сознания через язык, но запущен процесс был не ими, а борцами за права негров.

Заметен в этом плане чернокожий активист Стокли Кармайкл. Рожденный в Тринидаде, он иммигрировал в США, во время учебы в университете начал протестовать против тамошних порядков, в итоге стал почетным премьер-министром «Чёрных Пантер» и попал в поле зрения контрразведки. От контрразведки он бежит в Африку (в родном Тринидаде ему были не рады), разругавшись с «Чёрными Пантерами», которые, по его мнению, недостаточно радикальны {sic!}. В Африке он сменил имя на Кваме Туре и продолжил «борьбу за революционно-социалистический панафриканизм». Нас здесь интересует американский период его деятельности. 

Стокли Кармайкл был главным популяризатором замены слова «негр» на «чёрный», причём не отдельно, а в контексте «Власти Чёрных», она же «Black Power». 

Началось всё с речи «Black Power» в 1966 г. на митинге в Миссисипи [19], в следующем году тезисы были расширены в его книге, неожиданно тоже носящей название «Black Power». Речь эта настолько прекрасна, что невозможно не привести выдержки из неё:

«И не рассказывайте мне, что кто-то там не работают, и вы не можете давать деньги людям, которые не работают, потому что, если бы это было правдой, вам пришлось бы остановить Рокфеллера … Таким образом, вопрос явно не в том, можно ли работать, а в том, кто обладает властью? Кто имеет право сделать свои действия законными? Вот и все. И что эта страна, эта власть находится в руках белых людей, и они делают свои действия законными. Поэтому теперь черные люди должны сделать наши действия законными.»

«…человек беден по одной и только одной причине: потому что у него нет денег – точка. Если вы хотите избавиться от бедности, вы даете людям деньги – и точка.»

Здесь мы видим переход от классического марксизма к современному – то есть от защиты тех, кто работает, к защите тех, кто не работает. 

 Кармайкл выдвигает хорошо нам знакомую концепцию «институционального расизма»: «институты, которые функционируют в этой стране, явно расистские и построены на расизме», «интеграция черных в общество была уловкой для поддержания белого супермасизма», «эта страна обращает черных в рабство», «Нас как группу угнетают, потому что мы черные, а не потому, что мы ленивы, не потому, что мы апатичны, не потому, что мы глупы, не потому, что мы пахнем, не потому, что мы едим арбузы и у нас хорошее чувство ритма. Нас угнетают, потому что мы черные. И для того, чтобы выйти из-под этого гнета, нужно владеть групповой властью, а не индивидуальной властью, которую эта страна затем устанавливает в качестве критериев, по которым человек может попасть в нее. Вот это и называется в этой стране интеграцией: «Вы делаете то, что я вам говорю, и тогда мы позволим вам сесть с нами за стол». И что мы говорим, что мы должны быть против этого».

В 1966 г. Стокли Кармайкл становится председателем координационного комитета протестов негров Student Nonviolent Coordinating Committee (SNCC). Он занимает эту должность на фоне недовольства руководства комитета тем фактом, что они «Nonviolent»: ненасильственная политика больше не кажется привлекательным путём. По этому поводу SNCC расходится в позициях с Мартином Лютером Кингом, на протестах 1966 года первые выступают под лозунгом «Freedom Now», вторые (внезапно) – «Black Power».

«будут ли черные люди иметь право использовать слова, которые они хотят использовать… мы утверждаем, нравится им {белым} это или нет, мы будем использовать слово «Власть черных» … Пришло время, чтобы люди, которые должны бы защищаться, начали это делать. Это белые люди. Им придётся защищаться и объяснить, почему они угнетали и эксплуатировали нас.»

«… мы должны общаться с черными людьми по всему миру, и что эта связь не только психологическая, но и становится очень реальной. Если бы Южная Америка сегодня взбунтовалась, а черные перестреляли бы там всех белых — как они должны, как должны, — то завтра «Стандард ойл» рухнет.»

 «Если этого {«освобождения черных»} не произойдет, братья и сестры, у нас нет другого выбора, кроме как очень четко сказать {белым}: «Уйдите с дороги, или мы пойдём прямо по вам».

«Но вопрос, почему черные люди, почему белые люди в этой стране ассоциируют Black Power с насилием? И вопрос в их собственной неспособности смириться с «чернотой». Если бы мы сказали «Власть негров», никто бы не испугался. Все поддержали бы это. Или, если бы мы сказали власть цветным, все были бы за, но слово «черный», именно слово «черный» беспокоит людей в этой стране, и это их проблема, а не моя, их проблема, их проблема».

И, наконец, про язык откровенно:

«мы должны вести психологическую битву за право черных определять свои собственные термины»

В целом, свои тезисы Стокли Кармайкл придумал не сам, он основывался на творчестве «марксистского гуманиста и революционера» Франца Омара Фанона. Тот, хоть и не принадлежал к Франкфуртской школе, высказывал близкие идеи, что тоже легли в основу «критической теории». Ну и ещё идеологии Черных Пантер. 

Насколько были успешны попытки негров манипулировать языком? В 1968 году больше двух третей негров так себя и называли, но к 1974 году большинство уже предпочитает слово «чёрный».

Однако пока что речь шла об одном отдельном слове. Самое интересное началось дальше. 

Из маркузевских четырех всадников прекрасного нового мира, феминистки, стартовали с протестами позже остальных, но захватили самую активную роль на поприще семантического управления. Интересно, что среди протестующих негров и противников войны во Вьетнаме феминизм часто отклика не находил, как например активизм черной студентки Руби Робинсон вызывал только насмешки. 

Стокли Кармайкл как-то сказал, что «единственная позиция, которую женщина может занимать в SNCC – это позиция лёжа». Вместе с борьбой против «угнетения», начинается и Олимпиада угнетенности – бесконечное выяснение, какая же группа больше всех претерпела [20]. 

1970-е: воздействие через язык становится мейнстримом 

Феминистками на этом этапе уже принимается за аксиому, что общество (не какое-то конкретное, а общество вообще) является полностью патриархальным. Эта идея считается доказанной уже давно – как минимум со времен книги Симоны де Бовуар «Второй пол» 1949 года. 

С помощью достаточно привычной по деятельности феминисток манипуляции – фокусировке только на свободах, которые есть у мужчин, но в той или иной мере ограничены у женщин, при этом повинности и обязанности игнорируются – утверждается, что существующая система устройства общества плоха, на неё наклеиваются ярлыки того же «патриархата» и новомодного «сексизма». После этого обоснование нападок на любое явления, не нравящееся феминисткам (не женщинам вообще), становится элементарным, т.к. раз всё вокруг патриархат, то и атакуемое явление есть сторона патриархата, а раз патриархат плох, то и явление плохо, а борьба против него обоснована и праведна. Как видно, таким образом можно обосновать нападки абсолютно на что угодно, главное захватить командные высоты – титул борцов с патриархатом. Высоты эти оказывается захватить несложно – до этого в Западном обществе желание бороться с этим обществом целиком проявляли только марксисты, а они с феминистками не только ментально близки, но на этой фазе часто просто порождены одними и теми же образовательными учреждениями. 

Так что при чтении цитат вместо «сексизм», «патриархат», а дальше и «расизм» нужно подставлять «естественный порядок». 

В 1970 году как по сигналу (хотя почему как? Большая часть этих памфлетов выходит в организованном союзом феминисток питтсбурском издательстве Know) начинают выходить тексты, требующие изменения языка (некоторые не стесняясь говорят, что для изменения сознания) с дивными названиями наподобие «Слова, которые угнетают» [21-24]. Эти ранние публикации часто упоминаются, но редко цитируются, возможно, потому что они излишне откровенно говорят о целях изменения языка. Наиболее характерна из них «Manglish» [23] – статья просто открывается 

“Поскольку это сексистское общество, вполне естественно, что наш язык должен отражать это. Однако язык — это не просто отражение реальности; оно также влияет на то, как мы его воспринимаем, и, таким образом, формирует эту реальность.” – узнаете гипотезу Сепира-Уорфа? 

Дальше ещё лучше: «И Библия, и словари были написаны мужчинами, мужчинами со своими интересами, которые нужно было продвигать». – представляете себе апостола или профессора филологии, продумывающего, как бы написать текст так, чтобы женщины стали более угнетёнными? А феминистки видят мир именно так. Например, Джин Фауст [21] пишет, что «Он {мужчина} знает, что язык может управлять не только поведением, но и самой мыслью» и далее рассуждает о «семантическом оружии». 

И дальше [23]: «…словарь по-прежнему почитается в классах как окончательный беспристрастный авторитет» – вместо чего, например? Хотя нет, она не против самого по себе авторитета словаря – просто это должен быть феминистический словарь. Который, как она прямо признается, она в этот момент с другими феминистками и составляет. Как она пишет, 

«Власть определяется как способность определять реальность и действовать в соответствии с этим определением». Так что феминистки через переопределение реальности хотят заполучить власть. Как напишет последовательница [25] «женское движение форсирует и навязывает изменения» заставляя масс-медиа им в угоду использовать их новояз. 

Эта тактика работает. Уже в 1970 году заместитель главреда Washington Post Бенджамин Брэдли начинает предписывать журналистам, какие слова можно и нельзя использовать. Вскоре, за ним последуют многие другие издания. 

Составлением списков крамольных слов и их «несексистских» заменителей начинают заниматься очень активно. Часто это принимает гротескные формы. Так, например, Мариель Шульц в статье «Семантическое унижение женщин» [26] заявляет, что женщин угнетают, обращаясь к ним «леди». Она полагает это издевательством, мол это обращение к благородным женщинам может расширяться на всех только в насмешку, хотя обращение к мужчинам «сэр» точно так же демократизировано. Но это другое. 
 Ещё один пример – статья Даны Денсмор [22], где не только выдумываются новые местоимения, а существующие называются оскорбительными – это обычное дело для обсуждаемого периода, – но и находятся и более оригинальные способы оскорбиться. То, что стандартно местоимения третьего лица перечисляются как «он, она, оно» угнетает Денсмор – получается, что «он», мужчина, на первом месте, а «она», женщина, есть что-то среднее между человеком и неодушевленным предметом!

Но что там местоимения – электрические и водопроводные соединения недопустимо называть мужскими и женскими, справедливость требует все их называть в среднем роде и никак иначе. Это неудобно? Ну что ж поделаешь, «человеческие страдания и человеческое достоинство гораздо важнее, чем сохранение дискриминационной точности» пишет Дана. 

Это звучит комично, но в этой же статье есть совсем не смешные высказывания, показывающие, что язык они меняют не по прихоти, а с целью установления своего порядка. Как расистов можно заставить силой отправлять своих детей в школы с чёрными, так и сексистов можно заставить силой говорить так, как нужно для «равенства». 

 Начинается бурный рост выдумывания местоимений (а вы думали, это новое явление?) [27]. Все эти tey-ter-tem проваливаются, но сдвигают окно Овертона и менее одиозные перекраивания языка уже не встречают серьёзного отторжения. 

В это время на сцену выходят известные фигуры Кэйси Миллер и Кэйт Свифт (сожительницы, если это кому-то интересно), которые не стесняясь говорят, что раз «{язык} работает, чтобы держать ее {женщину} на своем месте» и «cловари являются хорошим источником для выяснения того, что общество считает уместным» [28], то для борьбы с «пятью тысячами лет патриархального общества» [28], они составят свой правильный феминистический словарь [29]. Десятилетия усилий Миллер и Свифт (пропаганда «исправленного» языка была их основной деятельностью [29], жили они перебиваясь случайными заработками) не прошли даром. В некрологе Миллер прямо указывается, что она изменила наше мышление через манипуляции с языком [30]. 

Другая характерная черта этого периода – борьба с «-man» словами. Под предлогом того, что «man» это обязательно мужчина, а не человек вообще, требуется убрать составные слова с «-man»: policeman заменить на «police officer», fireman на «firefighter» и так далее. Разумеется, «man» до того не трактовалось исключительно как «мужчина», но это ведь был только предлог. Как отмечается в [31] «преднамеренное вмешательство повлияло на значение, использование и интерпретацию man-слов. Я конкретно предполагаю, что во многом благодаря этому вмешательству эти слова, имевшие когда-то вполне родовое значение, его утратили». 

Даже с тем, что «-man» есть в слове «woman» многие не могли смириться. Когда в Антиох Колледже открылся Antioch Womyn’s Center [32] это было воспринято как стёб. Однако такие дикие инициативы проторили дорогу для менее, с виду, радикальных. Отбросив несколько самых абсурдных инициатив, левые получили право на переписывание словарей. 

Все эти манипуляции привлекают внимание профессиональных лингвистов. В этом плане интересна статья и последующая книга Лакофф [33]. Эта работа интересна в своей нецельности. Лакофф-феминистка в работе часто выдвигает политизированные тезисы, которые Лакофф-лингвист (возможно, незаметно для себя) опровергает. 

Так, например, когда она рассказывает, что из-за того, что мальчики переучиваются с условно «женского языка» (на котором изначально учатся говорить, потому что в раннем детстве больше контактируют с матерью) на «мужской язык», то это делает их более инновативными. В то же время, когда женщины учатся переходить с женского на профессиональный – это их подавляет! Но это, дескать, потому что женщине нужно выбирать, какой язык выгодней использовать в текущей ситуации. Конечно, то, что два языка и возможность использовать тот или другой увеличивает шансы женщин на достижение желаемого, в статье почему-то не отмечается. 

Как феминистка, Лакофф поддерживает модную идею о том, что язык определяет сознание: «Язык использует нас не меньше, чем мы используем язык», прямо говорит, что попытки изменить язык направлены на изменения социальных отношений, да и сама не чурается лингвистических подтасовок, описывая то, что социальные роли мужчины и женщины разные, вместо «неравные» она использует слово «несправедливые» – как будто всякое неравенство это несправедливость. 

Как она сама пишет «Ибо часто – как всякий даже поверхностно знакомый с современной психоаналитической литературой знает слишком хорошо – мы можем интерпретировать наши действия и результаты восприятия в соответствии с нашими желаниями, искажая их как мы считаем нужным» {например, усматривая в естественном положении вещей мужской заговор – Т.И.}

При этом профессиональная сторона личности Лакофф тут же вмешивается, опровергая большую часть написанного – опровергая то, что насильственно меняя язык можно поменять социальную структуру общества, и замечая, что сами эти попытки дискредитируют женщин: «Поскольку подобные идеи {наподобие замены слова history на herstory} появляются в печати и в популярных СМИ чем дальше тем больше, становится все труднее убеждать мужчин, что женщины действительно разумные существа».

В заключение приведем удачную фразу из текста, которая может служить своеобразной эпитафией гипотезе Сепира-Уорфа:

«Муравьеды так называются потому, что они едят муравьев, а не наоборот – едят муравьев, потому что их назвали муравьедами»

Гипотеза лингвистической относительности учёным больше не интересна. Позже Стивен Пинкер обобщит аргументы против ГСУ. Первая группа аргументов — примеры людей с различными умственными расстройствами, но сохраняющих правильную и даже богатую речь. Вторая – люди (и даже обезьяны), не умеющие говорить, тем не менее вполне способны к сложному мышлению. 

Мейнстримом же в лингвистике становятся структурализм и появившийся почти сразу постструктурализм. 

Итак ­­– слова отдельно, мышление отдельно. Снижает ли это интерес к семантическому управлению? Ни в коем случае!

Для любителей анализа базиса – в эти времена начинается сдвижка центров экономической силы. Вместо традиционной промышленности, всё большее значения приобретают развлечения и медиа, а значит и язык. Никто не собирается отказываться от его контроля из-за каких-то академических споров. 

Набирающее популярность понятие «дискурса» левые тоже ставят себе на службу. Примерно в это время в университетах появляются «медиа стадиз» (начало чему положил в то время увлекавшийся маоизмом Кит Виндшутл). Инициаторы таких курсов стремились превратить университеты в «красные базы», с которых можно было бы разоблачать капитал.

Их выпускники видят мир соответствующим образом. Их сфера работы и жизни, в которой дискурс является всем (привет Виктору Олеговичу) — сфера, в которой культурные/информационные/политические рабочие места это не просто небольшое дополнение к реальному сектору, а сама основа экономики. Так вот, для таких людей идея семантического управления оказывается тоже близкой. Пусть не через язык сам по себе, не через изменение отдельных слов, а через «дискурс» – но, тем не менее, для них так же говоря одни вещи вместо других, можно изменить объективную реальность. 

Идентичность – это производная от дискурса. Или им так, по крайней мере, кажется.

Процесс правки языка уже не остановить. Одно за другим начинают появляться всяческие «руководства», «постановления», и даже словари с новой лексикой [29, 34, 35]. Это сопровождается негативной реакцией – например, [36] – которая в основном «прогрессивной общественностью» игнорируется. 

По сути, 1970-е были последним историческим периодом, когда в медиасфере и даже в её мейнстриме могли появляться не-«прогрессивные» высказывания. Вскоре этому пришёл конец. 

Обзор этого периода был бы неполным без упоминания влиятельной книги [37], во многом сформировавшая взгляд феминисток на религию. В ней на удивление много места уделяется об изменении человеческого сознания через язык. Просто приведем цитаты:

«моя задача — изучить потенциал женской революции для трансформации человеческого сознания…»

«…это освобождение языка от его старого контекста предполагает прорыв в новые семантические поля. Новый контекст имеет свой источник и свое подтверждение в растущем осознании женщинами самих себя и своей ситуации. Поскольку это сознание противоречит устоявшемуся чувству реальности, которое отражается в преобладающих социальных и языковых структурах, его словесные выражения иногда содержат явные противоречия.” – то есть если ты видишь противоречия в словах феминистки, то это не она несет чушь, а ты просто не «прорвался в новые семантические поля». 

«Таким образом, метод освобождения включает в себя кастрацию языка и образов, которые отражают и увековечивают структуры сексистского мира. Он кастрирует именно в смысле отсечения фаллоцентрической системы ценностей, навязанной патриархатом, как в ее тонких, так и в более явных проявлениях.»

«Однако все эти {«угнетенные мужчины», типа гомосексуалистов} все еще могут смотреть свысока на изначально кастрированных существ — женщин. Теперь эти первобытные евнухи восстают, чтобы кастрировать не людей, а систему, которая кастрирует, — того великого «Бога-Отца» всех нас, который бессмысленно и повсеместно занимается политикой изнасилования. Отсечение этой фаллоцентрической системы ценностей в ее различных воплощениях равнозначно также изгнанию нечистой силы, которое, по сути, должно совершаться женщинами…»

«Таким образом, метод освобождения-кастрации-экзорцизма — это процесс становления «Другого» — женщины — в котором мы слышим и говорим наши собственные слова. Развитие слуха и способности речи предполагает вытеснение образов, которые отражают и укрепляют преобладающие социальные механизмы».

«Становление андрогинной человеческой личности предполагает радикальное изменение в структуре человеческого сознания и стилях человеческого поведения»

Вот есть ведь люди, которые думают, что перекраивание левыми языка продиктовано всего лишь соображениями вежливости. Но нет – ради вежливости не стоило бы и пальцем шевельнуть. Зато ради великой-то цели – «становления андрогинной человеческой личности» ­­­­– вас вынуждают потерпеть «явные противоречия» и «кастрацию языка и образов». 

Потерпите?

Отступление: Политкорректность

Давайте поговорим особо о термине, который наверняка крутился у вас в голове по мере чтения предыдущего – а именно, о «политкорректности». Его история полна крутых поворотов. 

Ранний пример использования выражения «политически корректный» можно найти ещё в XVIII в., позже, в 1930-е, он использовался для обозначения немцев согласных с нацистской доктриной. Однако эти употребления были эпизодическими, более-менее широко выражение стало распространяться в среде американских левых после Второй мировой. После короткого периода использования в положительном смысле («политически корректным» был товарищ, верный идеалам коммунизма), термин приобрёл ироническую окраску, так левые критиковали других левых, строго придерживающихся догматов, часто сторонников сталинизма. 

В таком смысле выражение и существует в 50-х и 60-х годах. Однако в конце 60-х ситуация меняется. В 1970 году чёрнокожая феминистка Тони Кейд Бомбара издаёт антологию «Чёрная женщина», в которой впервые в печатном термин «политически корректный» используется в привычном нам смысле: «мужчина не может быть политически корректным и мужским шовинистом». На этот момент такая точка зрения ещё непривычна, и термин становится объектом для шуток. Но ненадолго. 

«Политически корректный» начинает употребляться в значении «правильный с точки зрения мейнстримных левых». Здесь нужно заметить, что в отличие от русского языка, в котором политкорректностью называют исключительно употребление угодных левым слов, в английском значение термина шире – быть политкорректным означает не только использовать «правильные» слова, но и придерживаться «правильных» взглядов. 

1970-е проходят под знаменем продвижения политической корректности в американскую жизнь. Левые используют термин в позитивном ключе, обычно в связи с дискриминацией в пользу чёрных (т.н. Affirmative action, «положительное действие» – ещё один пример бессмысленного новояза, призывающего прикрыть законодательную дискриминацию), однако и он используется и для всех других идей из спектра культурных левых:

«В Америке среди многих политических лесбиянок бисексуальность рассматривается как предательство. . . {поэтому} политически корректно называть себя лесбиянкой” [38].

И левые и правые используют термин в одном смысле – первые с одобрением, вторые с осуждением, однако расхождений по его смыслу нет.

Поворотным пунктом стала конференция Barnard College Conference on Sexuality в 1982 году, а конкретно секция «Politically Correct/Politically Incorrect Sexuality». На ней феминистки-противницы порнографии стали использовать термин «политкорректный» в оскорбительном смысле для своих оппонентов, что в итоге предопределило его судьбу. Левые постепенно отказались от его использования и он достался консерваторам, ставшим использовать его для обозначения всех экспериментов по контролю сознания через контроль языка (и всех внешних проявлений поведения). 

Однако в то время тренды распространялась не так быстро, так что и после этого ещё долго встречаются примеры употребления термина левыми в позитивном смысле:

«Это вкусно . . . и что еще более важно, это политкорректно» – цитирует Washington Post в 1986 г. слова одной официантки относительно «fair-trade» кофе из Никарагуа.

«Было политически корректно не ходить туда» – New York Times в 1988 году цитирует лидера «community preservation society». Этот же гражданин также с гордостью использовал эту фразу, чтобы объяснить, почему местные жители в крайне левом районе Хейт-Эшбери в Сан-Франциско бойкотировали сетевой ресторан.

 «Политкорректный и гордый» («P.C. and Proud») – лозунг и общая позиция, которую придерживались студенческие активисты в конце 80-х и начале 90-х годов.

Мелани Хафф (ныне – замдекана школы журналистики в Колумбийском университете) и ее друзья переняли эту фразу, когда выступали за позитивное отношение к людям со СПИДом. Она вспоминает про те времена [39]:

«В конце 80-х, когда я училась на старших курсах, я общалась с откровенно либеральной тусовкой, чьей любимой аббревиатурой было «ПК», что означает «политически корректный». Я не знаю, когда этот термин был придуман, но он казался нам свежим и захватывающим. Если бы у нас была формулировка миссии, она заключалась бы в том, чтобы сделать мир более «ПК». Мы посвятили много времени и интеллектуальной энергии деконструкции всего, с чем мы столкнулись, в виде белой, мужской, богатой, гетероцентрической исключительности. ПК в двух буквах суммировал все, во что мы верили.»

В 1990 году на конференции в Беркли проходит семинар «Политкорректность и культурология», на котором обсуждается, достаточно ли сильно давление активистов на учёных, чтобы они адаптировали свои исследования к требованиям политкорректности [40].

Более того, многие левые ещё долго продолжают бороться за использование термина в позитивном смысле. «Особенно бесит», пишет Рут Пэрри в [41], «что наш собственный термин в мейнстримной прессе используется в заданном правыми ключе для высмеивания и дискредитации культурных левых, в особенности университетские программы мультикультурализма и Affirmative Action».

«Политкорректность — это символ реального изменения власти в американских университетах» – говорит Маргарита Росс Барнетт, президент Хьюстонского университета, первая женщина и первая чёрная, возглавившая крупный американский вуз [42].

Одно из последних использований «политкорректности» в положительном смысле можно встретить в книге Чои и Мёрфи [43], о которой мы поговорим отдельно.

Я привел цитаты выше, чтобы была понятна откровенная ложность заявление современных левых относительно этого термина. К середине 90-х они окончательно отказываются от него – это редкий пример, когда правые смогли выиграть в борьбе за коннотации того или иного слова. 

Что же левые говорят о политкорректности теперь? Упоминаний о том, что левые сами популяризировали как движение, так и сам термин, стараются замести под ковёр. Мол, нет никакой политкорректности, а есть ультраправая теория заговора о культурном марксизме, которого, разумеется, не существует [44-46]. Зарубите себе на носу и больше не используйте слово «политкорректность», оно совершенно неполиткорректно.

1980-е: Законодательное закрепление

В 1980 году выходят две книги, которые окажут большое влияние на будущее семантическое управление. 

Первая из них – книга феминистки Дейл Спендер «Man Made Language» (попытка играть на многозначности: одновременно и «Рукотворный язык», и «Язык, созданный мужчинами», и «Мужчины создали язык»). Основной её тезис в том, что обладатели власти в «патриархальных обществах» смогли внедрить в наш язык сексистское мышление, которое продолжает влиять на то, как мы смотрим на мир («Именно язык определяет границы нашего мира, конструирует реальность»). Она занимается в основном продвижением тезиса, что существующий язык способствует т.н. «сексизму», и потому должен быть изменён. Позже, эти же идеи были расширены последователями для борьбы и с остальными не нравящимися им сторонами жизни.

«Когда в культуре доступны сексистский язык и сексистские теории, наблюдение за реальностью также может быть сексистским» – заметьте, просто «доступны», а не как-то навязываются

По мнению Спендер, во многом правила языка, английского в её случае, были намеренно сконструированы для создания центральной роли мужчины («Можно сказать, что из ниоткуда мы изобрели сексизм, мы создали произвольные и приблизительные категории, такие как мужчина-как норма и женщина-девиант») и, соответственно, угнетения женщины. Например, использование местоимения «он» в качестве местоимения для человека по умолчанию – и в качестве доказательства этого приводится целых два факта – акт Британского парламента 1850 г., который устанавливал использование такого местоимения в законодательстве (в котором просто написано, что если в каких-то законодательных актах встречается местоимение «он», то их нужно понимать в том смысле, что они относятся таким же образом и к женщинам тоже – вы можете прочитать сам акт здесь [47], это секция IV) и предшествующие замечания грамматика XVIII в. Джона Киркби о том, что текст с мужским местоимением в качестве обобщённого легче воспринимается. Забавно, что Киркби просто переписал эти рассуждения из более ранних рассуждений о грамматике за авторством Анны Фишер, но этот неудобный факт, конечно, Спендер читателю не рассказывает.

Перекраивая подобным образом историю упорядочивания языковых норм в XVIII-XIX вв. и представляя её как направленный на угнетение женщин процесс (в то время, как это было просто отражением фактического использования языка), Спендер требует уже точно намеренно перекроить язык: «Чтобы женщины стали видны, необходимо, чтобы они стали лингвистически видны».

Вторая книга это «Язык – заряженное оружие» Дуайта Болингера. В целом, не выйди эта книга одновременно с предыдущей, многие места показались бы плагиатом с книги Спендер. Тезисы те же самые – дескать, Парламентский акт 1850 года постановил, что «он» должен использоваться для обозначения обоих полов во всех парламентских языках, потому что мужчины обладают всей властью(!). Опять же, прочитайте сам акт по ссылке выше – там ничего подобного нет. В чемпионате по притягиванию тезиса за уши Болингер имел бы большие шансы на успех. Например, из того факта, что в английском языке к мужчине обращаются «мистер» вне зависимости от его семейного статуса, а к женщине «мисс» либо «миссис», он делает вывод о том, что только мужчины имели сексуальную свободу – хотя речь идёт о брачном, а не сексуальном аспекте жизни, что совсем не одно и то же. Однако это ещё не всё. Оказывается, такая ситуация с обращениями в значительной мере способствовала (странно, что здесь он постеснялся сказать, что и вовсе являлась единственной причиной) тому, что женщины были объектами, а мужчины – их владельцами. 

Обобщая, можно сказать что авторы, явно вдохновляясь идеями лингвистического детерминизма, ставят ситуацию с ног на голову – неравноправие женщин и мужчин не является следствием объективной экономической реальности, в которой мужчины более способны к ведению продуктивной деятельности, а язык просто отражает такое положение вещей, нет. Это язык, полностью, или в значительной мере, приводит к неравноправию, а экономика – просто производная от неравноправия. 

Естественно, имея такие представления о мире нет ничего проще, чем бороться с неравноправием (хотя его в Западных странах в 1980 году уже и в помине нет – но язык-то остался!) – нужно поменять язык. Интересно отметить, что если бы авторы были правы и язык существовал в таком именно потому, что «власть, контролируемая мужчинами-сексистами» его в таком состоянии удерживала бы, то кто бы им дал его поменять? Но они его преспокойно меняли, и возможным это стало именно потому, что власть уже в значительной мере состояла из «борцов с сексизмом» (и множеством других -измов). То есть опять-таки объективные факторы оказались определяющими, языковые – подчинёнными. 

На рубеже 1970-80-х идеи феминистического изменения языка проникают и в фикшн-литературу. В 1982 Сьюзет Хейден Элджин создает феминистический искусственный язык, для проверки гипотезы Сепира-Уорфа, в частности возможно ли создать язык, лучше передающий женские мысли, чем «андроноцентричный» естественный язык. Через два года она опубликовала роман Native Tongue, где лишенные прав женщины добиваются их возвращения путем использования этого языка. Роман оказывается популярен и порождает два продолжения (The Judas Rose (1987); Earthsong (1993)).

Ещё до Элджин, для романа «Дочери Эгалии» (1977) норвежская феминистка Герт Брантенберг для воображаемого мира с доминацией женщин также создавала свой «феминистический язык». 

 Как констатируют многие лингвисты, к 1980-м язык уже прочно переделан и никакие идеи в этом направлении уже не кажутся чрезмерными (например, предлагается полная феминизация языка [48]). В своей колонке в журнале New York Times [49] лингвист Сол Штейнметц констатировал, что сопротивление намеренному изменению языка с 70 года было на удивление слабым. Эта статья интересна своей большей откровенностью относительно целей и методов изменения языка: «Феминистское дело также затрагивает чувствительную струну в людях, которые вместе с американскими лингвистами Эдвардом Сепиром и Бенджамином Ли Уорфом верят, что структура языка влияет и часто формирует взгляд человека на реальность. Для них язык, структурно предвзято относящийся к одному из полов, может нанести серьезный психический ущерб представителям этого пола. Этот аргумент так же трудно доказать, как и опровергнуть, но для многих людей он имеет глубокий психологический смысл».

Он же прямо говорит о союзе с остальными «угнетёнными» группами: «Крестовый поход феминисток особенно понравился тем, кто сожалеет и желает устранить другие «неправильные» языковые формы, такие как расовые эпитеты и оскорбительные термины».

Ещё более известный лингвист Дэвид Кристал [50] в это время отмечает, что «феминистическая кампания за изменение сексистского языка» – пример одного из самых успешных случаев лингвистического прескриптивизма. 

Итак, семантическое управление уже действует. Что остаётся? Закрепить его законодательно. Как это часто бывает с экспериментальным законодательством, нововведения тестируются через международные органы (ООН) и на англо-периферии – Новая Зеландия, Канада, Австралия (они вообще сразу меняют в гимне слово sons («сыны») на all («все»). Для тех, кому интересно более подробно отследить процесс изменения языка законодательства, хорошими начальными точками будут публикации [51, 52].

К концу десятилетия появляется тенденция к внутренней войне сторонников политической корректности. На личном уровне это выглядело как желание каждого деятеля выдумать ещё более политкорректный термин. На макроуровне это выливается в очень полезное оруэлловское (по сути, не по форме – сам Оруэлл до такого не додумался) свойство – вчера выдуманные термины сегодня уже становятся неполиткорректными. Например, когда движение «власти чёрных» стало выдыхаться, Джесси Джексон начинает заменять прежде политкорректный термин «чёрный» на «афроамериканец». 

У среднего человека, желающего следовать правилам, это постепенно позволяет развить невроз и неуверенность (“можно ли говорить такое слово?”) и делает их таким образом более зависимыми от “лидеров мнений”. 

1990-е: «Как мы до этого докатились?.. и кстати, а почему мы продолжаем катиться?!»

Ожидаемо, в это же время поднимается и волна противодействия. В течение всего нескольких лет выходит большой объем литературы, критикующей политкорректность и её разлагающее действие на образование и интеллектуальную деятельность [7, 53-57]. 

В 1990 году Forbes пишет о полиции мыслей [58], а Newsweek на обложке прямо предупреждает – «Следи, что ты говоришь» [59]. Политкорректность критикуют TIME [60], Economist [61] и New York Times [40]. В колледжах по всей стране, отмечает коллектив авторов Newsweek, ставятся одновременно сотни экспериментов по изменению сознания студентов. Для студентов уже недостаточно просто не «оскорблять» гомосексуалистов и прочие «меньшинства», а нужно активно изучать и распространять информацию о вкладе этих самых «меньшинств» в историю, образование и культуру. Источника у таких изменений два – группы давления всевозможных «угнетенных» категорий и повзрослевшие радикалы 1960-х, занявшие руководящие должности. Ситуация всем предельно ясна: «Политкорректность, строго говоря, это тоталитарная философия», «В политическом отношении ПК имеет марксистское происхождение, в широком смысле, пытаясь перераспределить власть от привилегированного класса (белых мужчин) к угнетенным массам» [59]. 

Ситуация эскалируется настолько, что даже президент не может пройти мимо вопроса. 4 мая 1991 года Джордж Буш-старший выступая в Мичиганском университете перед более чем 60 тысячами человек, говорит [62]:

«…в 200-летие нашего Билля о правах мы обнаруживаем, что свобода слова подвергается нападкам на всей территории Соединенных Штатов, в том числе в некоторых университетах», «Идея политической корректности разожгла ссоры по всей стране», «В своем оруэлловском стиле крестовые походы, требующие корректного поведения, подавляют разнообразие во имя разнообразия. Мы все должны быть встревожены ростом нетерпимости в нашей стране и растущей тенденцией использовать запугивание, а не разум при разрешении споров».

Однако ясность обстановки и встревоженность Буша-старшего никоим образом не помогаю противодействовать политкорректности. Символическое сопротивление только раззадоривает левых активистов, и те усиливают давление на политиков и должностных лиц. За два года более сотни университетов запрещают «оскорбительные выражения» [42].

Несмотря на то, что в 90-е критика политкорректности и семантического управления продолжает выходить, добавить к аргументам уже особо нечего – да это и не нужно. Политкорректность победила и начинает добивание оставшихся несогласных. Критика справа начинает раздражать семантических управленцев и под девизом «слова это дела» [63-65] разворачивается идущая до сих кампания против Первой поправки [63, 64]. Всяческий «хейт спич» требуется запретить – а что такое «хейт спич» будет решать жертва (список тех, кто может быть жертвой, прилагается). Подкопы под Первую поправку продолжают расширяться и в наши дни.

Здесь приходит время поговорить об уже упоминавшийся книге Чои и Мёрфи [43]. Это один из последних примеров защиты политкорректности, которую называют своим именем. Книга позволяет опуститься глубже чисто практического уровня управления сознанием через язык и понять, как вообще видят мир сторонники политкорректности. 

А видят они его своеобразным марксистско-постмодернистским образом: объективной реальности или не существует вовсе, или она, во всяком случае, непознаваема. А раз так, то реальность – это что угодно, что человек пожелает таковым считать. “По мнению ПКеров {PCer, то есть сторонник политкорректности – Т.И.}, все абстрактные системы политически мотивированы или основаны на волевых действиях». 

«знание и порядок никогда не бывают чистыми, а формируются интерпретативной направленностью языка».

В ПК «реальность не является стандартом, по которому измеряются суждения. Скорее, нормы, законы или факты рассматриваются как полностью опосредованные человеческим присутствием. Проще говоря, социальные явления имеют идентичность, которая создается посредством языковых действий или практики. Таким образом, реальность — это человеческое изобретение или, точнее, языковая привычка».

В существование объективной реальности верят только консерваторы (так в книге называют всех противников политкорректности): «Консерваторы всегда считали, что люди обладают способностью видеть неискаженную реальность», «Традиционно консерваторы отвергают идею о том, что реальность и интерпретация сплетены… поскольку универсалии считаются трансцендентными».

«Консерваторы считают, что разуму не следует искажать реальность». Правда, как так можно-то? Варвары какие-то эти ваши консерваторы.

Консерваторы в своём саботировании политкорректности требуют вопиющих мер – «возобновления к уважению фактов»!

«Консерваторы доверяют традиционному, но, с превосходствующей политкорректной точки зрения, старомодному представлению о науке». Конкретно мифу о том, что, используя правильную методологию, можно преодолеть субъективность интерпретации и «построить объективную, эмпирическую и систематическую основу знания». Интересно, чем, по мнению левых, наука отличается от мнения, как не правильной методологией? Ах, да, наличием документа о PhD в области интерсекциональных прав гендеровека.

Вообще, книга – кладезь цитат шизофреников, отрицающих существование объективной реальности. Вы, наверное, подумали, что я использую слишком сильные слова, говоря о «шизофрениках»? Но это делаю не я, такая интересная аналогия проводится самими сторонниками политкорректности: «…как шизофреник, постмодернист не очень высокого мнения о рациональном уме… Даже практики, которые могут казаться противоречащими разуму, не должны быть незаконными, если их использование соответствует мировоззрению человек или группы».

Если вам хочется ещё дальше углубится в основания (хотя я не знаю, зачем им обосновывать что-либо, ведь для них всё – просто мнение) мировоззрения таких граждан, могу порекомендовать знаковую в этой области книгу Фиша «Свободы слова не существует. И это хорошо» [66]. Эта книга почти полностью состоит из утверждений, подобных процитированным выше. Кстати, сам и сам Стенли Фиш характерная для этой среды личность. В ранние 90-е широко обсуждался случай, когда Фиш подбивал руководство своего факультета отстранить членов относительно консервативной организации National Association of Scholars от принятия каких-либо решений как по кадровым вопросам, так и по вопросам учебной программы [67]. В другой публикации [68] приводятся слова Фиша, что он считает свободу слова просто выражением власти, а также его прекрасная цитата «Я хочу иметь возможность прийти на любой первоклассный факультет в любом месте и доминировать над ним, формировать его по своей воле. Моя воля меня завораживает.» 

Это помогает лучше представить, какого сорта деятели занимаются продвижением постмодернизма и политкорректности. 

XXI век

Дебаты постепенно затихают и на медиа-уровне вроде бы ничего не происходит. Однако теперь логократия проникает всё глубже. В 90-е все знали, что не надо говорить запрещённых слов на камеру и в целом этого будет достаточно, чтобы избежать проблем. Однако на бытовом и даже рабочем уровне, за исключением пары мегаполисов, говорить можно было что угодно. Но времена изменились и на всех, кто раньше выражался свободно, начинается судебная охота, и иски за «дискриминацию» и «оскорбления» идут косяками. Люди начинают боятся свободно говорить сначала с давними коллегами, а постепенно и с друзьями и семьей. 

Появляется хорошо нам знакомые рассуждения о том, что какие-то слова наносят/напоминают о психологической травме, что делает их (якобы) невыносимыми для (якобы) травмированного. Появляется и связанное понятие «триггера». Всё это позволяет дальше расширять зоны семантического управления, уходя от хоть как-то очерченных тем, наподобие расы или пола. Теперь возможно проводить семантические операции вообще на любом поле, подняв на щит всегда имеющуюся под рукой по каждому поводу группу «психологически травмированных». 

Здесь небезынтересно заметить, что сама по себе тактика избегания «проблемных тем», для здорового человека смехотворная, по мере претворения в жизнь начинает всё лучше описывать реальность. Если человек сильно боится столкновения с какой-то ситуацией (или словом), то чем больше и дольше он этой ситуации избегает, тем больший психологический вред они (и само ожидание) ему нанесут. То есть здесь мы имеем место с проблемой, создающей саму себя. 

Левые пытаются замылить проблему, выдвигая взаимоисключающие тезисы. С одной стороны, политкорректности не существует [69], это ультраправая теория заговора [70], с другой  – политкорректность всё-таки существует, но одновременно не только левая, но и правая. К очень слабой критике левого семантического управления они примешивают и критику воображаемой «правой политкорректности» для представления ситуации как симметричной – см. например, «критику» политкорректности от постмодерниста Эко [71]. 

Упоминания о том, что политкорректность нужна для изменения сознания и про гипотезу Сепира-Уорфа появляются всё реже. Практически единственное современное академическое издание, где можно об этом прочитать – Британская энциклопедия. Интересно, через сколько эти упоминания исчезнут? Для будущего сравнения прилагаю скриншот сделанный 24 сентября 2023 года:

Как уже отмечалось, семантическое управление прогрессировало до уровня оперирования понятием «дискурса». Кратко, современная «критическая теория» представляет реальность таким образом: если вы не согласны с культурными марксистами, то это проявление вашего желания к угнетению. То есть возможны только две позиции: либо вы сразу с ними согласны, либо вы можете задавать уточняющие вопросы и согласиться после этого. Несогласные контрреволюционны и с ними нужно не дискутировать, а… В общем, культурные марксисты уже говорят с позиции силы. 

Такова диспозиция на настоящий момент. 

Практический пример семантического управления: «Гендер»

Само по себе слово «гендер» (вернее «джендер», gender) в английском языке до недавнего времени не обозначало ничего, кроме как рода слова, это был просто лингвистический термин. 

Впервые в нелингвистическом смысле «гендер» были использован психологом Мэдисоном Бэнтли в публикации «Психическое здоровье и угрозы для него в детстве» в 1945 году [72]. Следующие четверть века термин использовался в нелингвистическом смысле в научных публикациях (в основном в работах психоэндокринолога и специалиста по сексологии развития Джона Мани, когда ему нужно было описать расхождение реального и желаемого пола пациента), но даже в этих областях был достаточно редок. 

Однако в начале 70-х феминистки начинают использовать термин для того, чтобы аргументировать свою концепцию, что то, что они женщины, не означает, что они должны вести себя как женщины. 

Есть ли необходимость в термине «гендер»? Нет, с объективной точки зрения «гендер» не выражает ничего, чего нельзя было бы сформулировать с помощью слова «поведение». «У него мужской гендер» для стороннего наблюдателя означает всего лишь «он ведёт себя как мужчина». Однако для манипуляционных целей «гендер» очень полезен. В то время как поведение очевидно может быть приемлемым или неприемлемым, все «гендеры» равноправны. Таким образом, нормальное поведение уравнивается с ненормальным. Это даёт возможность атаковать естественные реакции нормальных людей, выставляя их агрессорами по отношению к «представителям других гендеров». В умах нормальных людей сеется неуверенность в их (абсолютно оправданных) реакциях, что является дополнительным плюсом для семантического управления. 

Так как же это работает?

Хоть сейчас нет каких-либо убедительных свидетельств, что язык полностью или даже в значительной мере формирует мышление, семантическое управление в целом работает. Работает оно не на уровне изменения мышления, а на более простом – на коннотациях. Поскольку помимо прямого значения, слова часто имеют сопутствующую эмоциональную окраску и ассоциации с другими словами, то используя новояз политкорректности, невозможно выразить неполиткорректную мысль убедительно. Семантическое управление подавляет не саму способность мыслить, а возможность эффективно коммуницировать для людей, с ней несогласных. Без коммуникации эффективная человеческая деятельность невозможна. Сравните эффект, который производят эквивалентные по смыслу фразы «Владелец пекарни отказался обслуживать оскорбляющих его веру» и «Религиозный фанатик нарушает антидискриминационное законодательство против представителей ЛГБТ+». Если чтение всего предыдущего текста для кого-то прошло зря, и он скажет, что эти утверждения просто используют противоположные коннотации для атаки оппонента, т.е. ситуация симметрична, – для таких людей отдельно еще раз сформулирую, в чем разница. Первое – результат естественного развития языка вместе с развитием общества. Второе – результат систематического целенаправленного изменения языка определенными группами с целью изменения устройства общества в свою пользу. 

Вне зависимости от верности изначальной посылки (то есть гипотезы Сепира-Уорфа), политкорректность – это инструмент управления обществом через другой механизм, этологический. Вы либо признаёте главенство тех элит, кто продвигает повестку, и тогда вынуждены использовать «их язык», либо не признаёте, бросаете вызов через язык – и становитесь их врагом и мишенью. 

Что по этому поводу можно сделать?

К счастью, запускать масштабную контркампанию по внедрению «анти-левого» языка нет необходимости. Сам по себе сформировавшийся естественным путем язык является анти-левым – иначе бы у левых не было необходимости выдумывать и насаждать свой язык. Так что чтобы противостоять семантическому управлению левых достаточно просто называть вещи своими именами. Если какое-то явление существовало, скажем, в 1921 году, то для его обозначения и нужно использовать сложившиеся на тот момент термины. Новые слова нужны только для обозначения новых явлений. 

Такая стратегия не мешает говорить о космосе и компьютерах, при этом не даёт возможности для манипуляций с социальными, экономическими и психологическими аспектами жизни. Просто называйте вещи своими именами. 

Кто-то скажет «мир изменился, нельзя сейчас использовать такие слова»? Конечно, изменился. Весь этот текст и был направлен на то, чтобы показать эти изменения и что они не были естественными. Эти изменения проводились целенаправленно представителями социальных групп, не имевших влияния в обществе по естественным причинам, в корыстных целях повышения собственного влияния. Вам решать, поддерживать ли такие изменения. 

Вне зависимости от вашего решения нужно понимать, что попытки бороться с левыми нарративами, используя придуманный левыми язык, будут бесплодными. Невозможно обыграть шулера, играя картами, которые он сам вам сдал. Эти карты специально были подготовлены, чтобы вы проиграли.

И здесь речь даже не о дискуссиях – дискуссии с левыми бесполезны. Речь идёт в первую очередь о борьбе в свой голове. 

Товарищ Иванов

Ссылки:

1. Bruce McComiskey, Gorgias and the New Sophistic Rhetoric, SIU Press, 2002. 

2. И. Киселев, Революция и язык. Вестник жизни, 1919, 6-7, cc. 33-43.

3. Андрей Синявский, Основы советской цивилизации, М.: Аграф, 2002 г. (Перв. изд. 1990).

4. Geoffrey K. Pullum, The Great Eskimo Vocabulary Hoax and Other Irreverent Essays on the Study of Language, The University of Chicago Press, 1991.

5. Ekkehart Malotki, Hopi Time: A Linguistic Analysis of the Temporal Concepts in the Hopi Language, Walter de Gruyter, 1983.

6. Stuart Chase, Power of Words, Harcourt, Brace & World, 1954.

7. Michael J. Minnicino, The New Dark Age: The Frankfurt School and ‘Political Correctness’, FIDELIO Magazine, 1(1), 1992.

8. Patrick J. Buchanan, The Death of the West: How Dying Populations and Immigrant Invasions Imperil Our Country and Civilization, St. Martin’s Griffin; 2002.

9. Raffaele Laudani, Secret Reports on Nazi Germany: The Frankfurt School Contribution to the War Effort, Princeton University Press, 2013.

10. Theodor W. Adorno, et al., The Authoritarian Personality, Norton, 1950.

11. Theodor W. Adorno, The Psychological Technique of Martin Luther Thomas’ Radio Addresses, Stanford University Press, 2000. 

12. “Political Correctness:” A Short History of an Ideology, Ed. Lind W.S., A Product of the Free Congress Foundation, 2004.

13. Joost A.M. Meerloo, The Rape of the Mind: The Psychology of Thought Control, Menticide, and Brainwashing, Martino Publishing, 2015 (First Ed. 1956).

14. J.Y. Smith, Marxian Prof. Herbert Marcuse Dies, The Washington Post, July 31, 1979.

15. Herbert Marcuse, One-Dimensional Man: Studies in the Ideology of Advanced Industrial Society, Beacon Press, 1991 (First Ed. 1964).

16. Herbert Marcuse, An Essay on Liberation, Beacon Press, 1971 (First Ed. 1969).

17. Herbert Marcuse, Repressive Tolerance, from: R.P. Wolff, B.,Jr. Moore, H. Marcuse, A Critique of Pure Tolerance, Beacon Press, 1969 (First Ed. 1965).

18. Timothy Matthews, The Frankfurt School: Conspiracy to Corrupt, Catholic Insight, March 2009.

19. Stokely Carmichael, Black Power (29 October 1966). https%3A%2F%2Fvoicesofdemocracy.umd.edu%2Fcarmichael-black-power-speech-text 

20. Robert L. Cooper, Language Planning and Social Change, Cambridge University Press, 1990.

21. Jean Faust, Words that Oppress, Know, 1970.

22. Dana Densmore, Speech is a form of thought, The Female State: A Journal of Female Liberation, 4, 1970/ Know, 1970.

23. Varda One, Manglish, Know, 1971.

24. Ethel Strainchamps. Our Sexist Language. In: V. Gornick, B.K. Morgan (Eds.), Woman in Sexist Society: studies in power and powerlessness, Basic Books, pp. 347-361 (rpt. New American Library, Signet, 1972).

25. Frances Dodson Rhome, Manglish: What’s It All About? Paper presented at the Annual Meeting of the Midwest Modern Language Association, St. Louis, Missouri, October 26–28, 1972.

26. Mariel R. Schultz, The semantic derogation of woman, In: B. Thorne, N. Henley (Eds.), Language and sex: Difference and dominance, Newbury House, 1975, pp. 64-75. 

27. Casey Miller, Kate Swift, Desexing the Language, New York Magazine, December 20, 1971, pp. 103-04. / Ms. Magazine, 1, February 1972.

28. Casey Miller, Kate Swift, One Small Step for Genkind, New York Times, Apr 16, 1972.

29. Casey Miller, Kate Swift, The Handbook of Nonsexist Writing: For writers, editors and speakers. Harper & Row, 1980.

30. Susan Ager, Casey Miller changed the way we talk and think, The Spectator, February 3, 1997, B5.

31. Jane Sunderland, The decline of man, Journal of Pragmatics, 16(6), 1991, pp. 505-522.

32. Michael Lewis, Wokeness and the English Language, Commentary, November 2021. https://www.commentary.org/articles/michael-lewis/wokeness-english-language/

33. Robin Lakoff, Language and Woman’s Place, Language in Society, 2(1), 1973, pp. 45-80.

34. The American Heritage School Dictionary, American Heritage Publishing Co., And Houghton Mifflin Company, 1972.

35. Guidelines for Nonsexist Use of Language in NCTE Publications. National Council of Teachers of English, 1975.

36. Lance Alter, Millicent Rutherford, Forum: Do the NCTE Guidelines on Non-Sexist Use of Language Serve a Positive Purpose? The English Journal, 65(9), 1976, pp. 10-13.

37. Mary Daly, Beyond God the Father: Toward a Philosophy of Women’s Liberation, Beacon Press, 1993 (First Ed. 1973).

38. Deborah Goleman Wolf, Lesbian Community, University of California Press, 1979.

39. Edward Schumacher-Matos, Mailbox: When Saying “Politically Correct” Is No Longer Correct, NPR Public Editor, March 12, 2012.

40. Richard Bernstein, The Rising Hegemony of the Politically Correct, The New York Times, 28 October 1990.

41. Ruth Perry, A Short History of the Term Politically Correct. In: Beyond PC,P. Aufderheide (Ed.), Graywolf, 1992, pp. 71-79.

42. Robert D. McFadden, Political Correctness: New Bias Test? The New York Times, May 5, 1991.

43. Jung Min Choi, John W. Murphy, The Politics and Philosophy of Political Correctness, Praeger, 1992.

44. Ellen Messer-Davidow, Manufacturing the Attack on Liberalized Higher Education, Social Text, 36, 1993, pp. 40-80.

45. John Wilson, The Myth of Political Correctness: The Conservative Attack on High Education, Duke University Press, 1995.

46. Eric Mink, Trump’s Political-Correctness Con Job, The Huffington Post, 6 October 2016.

47. An Act for shortening the Language used in Acts of Parliament, UK, 1850. https://primarydocuments.ca/an-act-for-shortening-the-language-used-in-acts-of-parliament-uk-1850/

48. Luise F. Pusch, Totale Feminisierung: Überlegungen zum umfassenden Feminimum. Women in German Yearbook, 4, 1988, pp. 1-14 (reprint from Frau ohne Herz: feministische Lesbenzeitschrift, 1987).

49. Sol Steinmetz, The Desexing Of English, New York Times Magazine, August 1, 1982.

50. David Crystal, Who Cares About English Usage? Penguin, 1984.

51. Sandra Petersson, Gender Neutral Drafting: Historical Perspective, Statute Law Review, 19, 1998, pp. 93-112.

52. Christopher Williams, The End of the ‘Masculine Rule’? Gender-Neutral Legislative Drafting in the United Kingdom and Ireland, Statute Law Review, 29, 2008, pp. 139-153.

53. Allan Bloom, The Closing of the American Mind: How Higher Education Has Failed Democracy and Impoverished the Soul of Today’s Student, Simon & Schuster, 1987.

54. Charles Sykes, The Hollow Men: Politics and Corruption in Higher Education, Regnery Gateway, 1988.

55. Roger Kimball, Tenured Radicals: How Politics Has Corrupted Our Higher Education, Harper & Row, 1990.

56. Dinesh D’Souza, Illiberal Education: The Politics of Race and Sex on Campus, Free Press, 1991.

57. James Davison Hunter, Culture Wars: the struggle to Define America, Basic Books, 1991.

58. Michael Novak, Thought Police, Forbes, October 1, 1990.

59. Jerry Adler et al., Taking Offense, Newsweek, December 24, 1990.

60. W.A. Henry III, A. Hopkins, Upside down in the groves of academe, TIME Magazine, 137 (13), January 4, 1991, p. 66.

61. A Simmering Stew of Grievances: Politically Correct Positions on Racism, Sexism, and Attitudes toward the Gulf War, The Economist, 318, February 16, 1991, pp. 21-22.

62. Maureen Dowd, Bush sees threat in ‘political correctness’, Baltimore Sun, May 5, 1991.

63. Catharine A. MacKinnon, Only Words, Harvard University Press, 1993.

64. Mari J. Matsuda, Where Is Your Body? Beacon Press, 1997.

65. Patricia Hill Collins, Fighting Words: Black Women and the Search for Justice, University of Minnesota Press, 1998.

66. Stanley Fish, There’s No Such Thing as Free Speech: And It’s a Good Thing, Too, Oxford University Press, 1994.

67. Dorothy Rabinowitz, Vive the Academic Resistance, Wall Street Journal, 13 November 1990.
68. Claude Rawson, Old Literature and its Enemies, London Review of Books, 13(8), 25 April 1991.
69. Amanda Taub, The truth about “political correctness” is that it doesn’t actually exist, Vox, January 28, 2015.
70. Tony McKenna, Has Political Correctness Gone Mad? Interrogating a Right-wing Conspiracy Theory, Bloomsbury Publishing, 2024.
71. Умберто Эко, «О политкорректности», Репубблика, октябрь 2004, в: Умберто Эко, Полный назад! «Горячие войны» и популизм в СМИ, Эксмо, 2007.
72. Madison Bentley, Sanity and Hazard in Childhood, The American Journal of Psychology, 58(2), 1945, pp. 212-246.